А земля под ногами горела
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом,
И ждала условного звука…
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Анна Ахматова, поэма без героя
Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть: допустим, на шоссе
винтообразный вихрь и черный щит –
и все распалось, как метеорит.
Есть времени цветок, он так цветет,
что мозг, как хризопраз, передает
в одну ладонь, в один глубокий крах.
И это правда. Остальное – прах.
Ольга Седакова
Я сначала хотела писать о том, как я рада, что в Пушкинском Доме будет теперь больше поэзии.
Хотела писать развернутый отчет о трех вечерах в Пушкинском доме за последнюю недель или чуть больше.
О вечере Марии Степановой и Саши Дагдейл, где они вдвоем прочитали поэму «Война зверей и животных».
О Машиной поэме “ Война зверей и животных”, которую хочется цитировать всю, так же как хочется цитировать и перевод Саши Дагдейл, собственно, самостоятельную прекрасную поэму, рожденную из Машиной, которая безусловно будет жить своей жизнью,в языке.
О вечере Евгении Лавут, где она подробно и увлекательно рассказывала о современной поэзии в России, включая удивительные проекты, как рвущий сердце видиопроект Арт-группы «Эсфирь Шуб» “Прости, солдат” на стихи Виктора Лисина или « тихий Пикет» Даши Серенко, а потом читала прекрасные свои стихи.
О вечере памяти Бориса Рыжего, на котором Олег Дозморов, друг Рыжего, рассказывал о нем и о времени, где читали его стихи по русски и в переводе и, главное, где смотрели и обсуждали прекрасный документальный фильм, снятый после смерти Бориса голландским режиссером Аленой ван дер Хорст. Этот вечер, с гордостью скажу, организован нами, клубом АРКА.
Но потом я поняла, что важно написать о том, что роднит этих трех поэтов, из которых один ушел вот уже пятнадцать лет тому назад.
Это вечная важность вечных вопросов и боль от невозможности их разрешить. Жалость к живому и даже неживому, стремление уберечь и сохранить, “ все сущее увековечить”
Новая искренность, новая сюжетность, новый реализм. Более смиренный, более трагичный в чем то, с большей растворенностью автора в объекте повествования ( как у Марии Степановой нет в поздних стихах практически “я”).
Это то, что их стихи это баллады о безымянных и любимых тех самых “ маленьких” людях, которые со времен “Повестей Белкина” и “Шинели” не уходили надолго из русской литературы.
Применительно к Борису конечно может не совсем точно говорить “новая”, а в поэзии Кушнера и Рейна это не прерывалось, но на какое то время все это ущло на перефирию. И вот потихоньку , к счастью, пробилось снова.
Вот что пишет Михаил Эпштейн:
“Ситуация после постмодернизма возвращает нас к вопросам святым. Какова природа реальности как вечного сопротивления человеческим порывам, для чего существует человек, почему он обречен смерти, есть ли Бог, нет ли Бога – вопросы, казавшиеся архаическими в эпоху постмодерна, – они вернули свою насущность. Если Бога нет, то зачем мне стоять перед красным светом светофора? Если мы продолжаем жить, не нарушаем правила жизни, не разрушаем себя, то нам как-то надо конструировать смысл, который оправдывает существование себя. Сегодня нужно начинать конструировать себя как существ, оправданных абсолютом.”
Я хочу попробовать построить свой отчет на цитатах и стихах, мне кажется, так будет яснее.
Мария Степанова
Из интервью:
Поэзия – что-то вроде мешка с таблетками: это концентрат опыта, который в повседневной жизни существует в более разжиженном, что ли, виде. Здесь этот опыт невероятно сгущен и существует в маленьком объеме, в капсулах. А внутри он вдруг распускается невероятным цветом.
………………………
Мне кажется, что текст, как и любая осмысленная и с любовью делаемая человеческая работа, – это работа на бессмертие. На бессмертие личное. В этом смысле мне совершенно все равно, все ли тексты Пастернака – или Кочеткова – равноценны. Мне важно то, что благодаря этим текстам – или этому одному тексту, одной балладе, в одной отдельно взятой голове, моей голове, не пропадает этот человек. Эта возможность делает для меня страшно важным и все остальное: то, что был за человек. То есть за корпусом текстов стоит корпус текстов второго порядка. Условно говоря, письма и все прочее – а за ними чужие тексты, мемуары, картинки. Это, конечно, утопия: вспомнить все, сохранить всех, заморозить и оживить. Но это то, что мне важно. Что никто не пропадет и не пропадает.
Из поэмы “ Война зверей и животных”
……………………..
неябрь
безлошадный месяц несытый
гонит из мертвой глины
крестьян, к земле прикрепленных
собак и коров, полегших костьми
затонувшую почту
железную ложку
ручьи, несущие к устью ртутное серебро
ехал на ярмарку ухарь
ямщик во степи замерзал
помещик пиф-паф застрелился
вагон офицера увез
грек из одессы еврей из варшавы
юный корнет седой генерал
мальчик-юннат
летчик гастелло
каждый кто здесь помирал
вышла из вязкой воды, из верхнего теплого слоя
майскою ночью утоплен-ни-ца и за дело взялась
быстро все опрокинула сырым босиком натоптала
черным телом светила белой сорочкой мела
матушка, матушка, ты? сама я, алеша, не знаю
ласточка, ласточка – та? та улетела, мой друг
******
нету разницы между
первою и второй
отечественной и отечественной
великой и тихой
атлантической
мировой
все равно они падают
на единственной, на гражданской
где заря в золе копошится
извлекает наконечники копий
леш а леш
огоньку бы
говорит убитому убитый
убитый говорит убивцу
—————————–
Евгения Лавут
Ходила младешенька по борочку
Брала брала ягодку замляничку
Клала кажду ягодку в туесочек
Ветки остры бережно отгибала
Ветки остры бережно отгибала
Да стволы повалены огибала
Клала кажу ягодку в туесочек
На пути повстретила быстру речку
На пути повстретила быстру речку
Ни мостка ни камушков ни дощечки
По бегущей глади танцует солнце
Сквозь поток искрящийся видно донце
Сквозь поток искрящийся видно донце
А на донце разные предметы
Джинсы размера XS
Собачий ошейник
Мелкие неатрибутируемые кости
Желтый кубик лего
Аудиокассета с разорванной лентой
Оплывшие фотографии
Отдельные страницы произведений русской классической литературы
Двустороннее лезвие
Карман школьного фартука
Дверца клетки для хомяка или попугайчика
Обложка дневника ученицы пятого класса
Кошелек для мелочи
Чайная пара
Маленький несессер
Шахматы
Ободок для волос
Билеты в Питер в плацкартный вагон
Небольшой алюминиевый бидон
Бросила младешенька туесочек
Оперлась коленками о песочек
Все сильней младешенька наклонялась
Но в воде не видела отраженья
Но никак не видела отраженья
Только резвых рыб
Летящие стрелы водорослей
И все эти ничего не значащие предметы
Облака над ивами пробегают
Ветер гладит травку береговую
Раскатавшуюся ягоду замляничку
Резиновые сапоги с налипшими иголками
—————————————–
Борис Рыжий
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, –
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная –
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился – доселе не верится –
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное – это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда –
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. “Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся”.
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
**************
Эля, ты стала обаком, или ты им не стала?
Стань девочкою прежней с белым бантом,
я – школьником,рифмуясь с музыкантом,
в тебя влюблённым и в твою подругу,
давай-ка руку.
Не ты, а ты, а впрочем, как угодно –
ты будь со мной всегда, а ты свободна,
а если нет, тогда меняйтесь смело,
не в этом дело.
А дело в том, что в сентября начале
у школы утром ранним нас собрали,
и музыканты полное печали
для нас играли.
И даже, если даже не играли,
так, в трубы дули, но не извлекали
мелодию, что очень вероятно,
пошли обратно.
А ну назад, где облака летели,
где, полыхая, клёны облетели,
туда, где до твоей кончины, Эля,
ещё неделя.
Ещё неделя света и покоя,
и ты уйдёшь вся в белом в голубое,
не ты, а ты с закушенной губою
пойдёшь со мною
мимо цветов, решёток, в платье строгом
вперёд, где в тоне дерзком и жестоком
ты будешь много говорить о многом
со мной, я – с Богом.
